Запретная филология.
«Лента.ру» разобралась в происхождении русского мата.
Фото: Василий Максимов / Коммерсантъ
19 марта 2013 года Госдума ввела запрет на матерные слова в СМИ, а 27 марта Совет Федерации утвердил соответствующий закон. Помимо того факта, что новые нормы дублируют уже существующие, в законе отсутствует четкое определение таких понятий, как «нецензурная брань» и прочие. В связи с этим «Лента.ру» побеседовала с доктором филологических наук, ведущим научным сотрудником Института мировой культуры МГУ имени Ломоносова Игорем Пильщиковым, который ответил на вопросы о том, что такое матерщина, откуда она пошла, и как со временем менялось отношение к ней на территории Российской империи и Советского Союза.
Внимание! В тексте интервью встречается ненормативная лексика!
«Лента.ру»: Расскажите об истории происхождения матерщины. Какие на этот счет сейчас существуют теории, есть ли какие-то общепринятые или, может быть, наоборот, маргинальные?
Тут сразу нужно разграничить два аспекта — этимология и история слов. Этимология изучает происхождение слова либо из общего праязыкового фонда (например, индоевропейского для индоевропейских языков), либо, в случае заимствования, сам момент заимствования, перехода слова из одного языка в другой. Рассуждения об этимологии — это почти всегда (за исключением, конечно, заимствований, которые происходили в этом и прошлом веке) реконструкция. История слова — это то, что происходит со словом, когда оно уже попало в язык (некоторые лингвисты и недавние заимствования относят не к собственно этимологии, а к истории слов). Эта история может быть довольно сложной: слово может переосмысливаться, могут меняться значение, фонетическая форма, стилистическая принадлежность.
Давайте тогда сперва поговорим про историю обсценной лексики, а потом уже про этимологию.
Давайте. В этой области в течение последних нескольких веков происходило много интересного. Начнем с того, что сейчас ведутся разговоры о возможном запрете некоторых выражений в тех или иных социокультурных ситуациях. При этом до сих пор остается открытым вопрос: а какая, собственно, лексика является обсценной? Получается какой-то абсурд — принимается закон, в котором, по идее, должен быть приведен список слов и корней, запрещенных к публичному употреблению. Такой закон будет как минимум нарушать сам себя.
Знаком * принято обозначать формы праславянского и более раннего периода, которые в силу их древности не зафиксированы в памятниках письменности и представляют собой результат реконструкции.
Да и сам по себе список не столь однозначен, как кажется. В каждый отдельный период существования языка обсценный пул состоит из определенного набора корней, но со временем этот пул меняется. Какие-то слова вместе со словами-дериватами (то есть словами, образованными с помощью этого же корня) и связанной с ними фразеологией в этот пул входят, а другие, наоборот, выпадают, становятся менее активными. Самая яркая и довольно хорошо документированная история — это история со словом блядь. По состоянию на XVI-XVII века это было слово литературного языка, высокое.
Этимология слова блядь совершенно прозрачна: слово, в котором отразилась другая ступень чередования корневого гласного, — это слово блуд, которое есть и в русском, и в старославянском. Чередование выглядит следующим образом:*blondъ (с о носовым) — блудъ, *blendь (с е носовым) — блядь; с этим же корнем — слова «блудить», «блуждать» и «заблуждаться». Первое значение — это «ошибка»: пойти не туда (блудить, заблудиться), сделать неверное умозаключение (заблуждаться). Второе значение, которое фиксируется и в старославянском языке, и в древнерусском, — это «прелюбодеяние».
Примерно до 30-х годов XVIII века слово блядь — первоначально в значении «ложь» — еще находится в рамках литературного языка. Но и позже, вплоть до, как минимум, второй трети XIX века это слово не является таким же грубым словом, как и другие матерные слова. Затем оно начинает литературный язык покидать. Сначала оно попадает в вульгарные, и доминирующим его значением становится «распутная или продажная женщина». И в середине XIX века оно уходит за границы просто вульгарной лексики, низкого просторечия — в область обсценной лексики. Чтобы было понятно: есть просторечие, есть грубое просторечие, вульгарная лексика (то, что в приличном обществе, вообще говоря, не употребишь, но в определенных контекстах можно); а обсценная лексика — табуированная, запрещенная, ее как бы никогда употреблять нельзя (хотя на самом деле в особых социокультурных ситуациях все же допустимо).
Динамика этого процесса хорошо видна по тому, как слово фиксируется в словарях. Если мы откроем, например, русско-французский этимологический словарь Рейфа, современника Пушкина, вышедший в 1835 году, вот там словоблядь и его дериваты еще представлены. То есть оно считается грубым и просторечным, но не обсценным, — что-то на уровне слова жопа. Обсценных слов — например, хуй, пизда — у Рейфа уже нет. С другой стороны, если мы возьмем, например, русско-немецко-французский словарь Нордстета 1781-1782 годов, то туда включены все матерные слова, то есть для Нордстета еще возможна такая тезаурусная фиксация русского языка, где все матерные слова включаются наряду со словами грубо-просторечными, без разделения, о котором я говорил выше.
А как вообще к мату относились в прошлом? Скажем, во времена того же Пушкина? Где употребляли матерные слова?
Ну, скажем, Пушкин в общении с Вяземским или Соболевским легко употреблял мат. А в общении с женой он мата не употребляет, притом что у него была очень интересная стилистическая установка на низкую лексику. Пушкин будущей жене, когда она еще была невестой, писал по-французски, а после свадьбы перешел исключительно на русский и писал очень грубым просторечным языком, — жонка, брюхата, — намеренно употребляя сниженную, просторечную лексику.
Но мат он в письмах жене не употребляет, потому что мат в пушкинскую эпоху ограничен, так сказать, маскулинно-маскулинным общением, так же как курение в это время ограничено мужским общением: мужчины уединяются в курительную комнату, там курят и, кстати, могут употреблять эту самую матерную лексику. Это с одной стороны. С другой стороны, в это время есть обсценная литература — Барков и авторы «Девичьей игрушки», вся эта пародийная по своему происхождению поэзия XVIII века, которая носит не порнографический, не эротический характер, а характер грубо-шутливый, то есть она пародирует высокую литературу средствами обсценной лексики. И вот интересно, что в XVIII веке и в начале XIX века, еще для Пушкина и его круга, эта непечатная литература не является этически и эстетически неприемлемой, она не оскорбляет их вкуса. Пушкин ведь говорил младшему Вяземскому, что Барков будет первым автором, которого опубликуют, когда в России не будет цензуры.
То есть у мата была сфера бытового употребления (общение между мужчинами) и была сфера литературного употребления (непечатная, письменная, неофициальная литература). А что происходит дальше? Дальше происходит все большее и большее табуирование мата, он уходит из приемлемых форм литературы в литературу уже совсем низовую, которая перестает быть литературой как таковой. Это, видимо, происходит уже к началу XX века. А после революции и Второй мировой, когда в географическом и социальном пространстве смешались разные классы, — все сидели, всех выпустили, все живут рядом, и инженеры и шпана, — происходит утрата функциональной дифференциации мата.
А что мы имеем сейчас?
Сегодня ситуация такова: могут материться и женщины в присутствии мужчин, и мужчины в присутствии женщин, и женщины в присутствии друг друга, то есть сложилась ситуация, совершенно не представимая, скажем, в пушкинскую эпоху. С другой стороны, мат проникает и в литературу, в том числе и в настоящую литературу (произведения Алешковского, наверное, самый яркий пример, но, скажем, эвфемистическое присутствие мата — в формах типа фуй — есть, как известно, и у Солженицына). То есть в неподцензурной литературе и отчасти в подцензурной мат есть. А после развала Советского Союза печатаются Барков, пушкинская «Тень Баркова» и так далее.
И вот на фоне этой динамики сейчас наблюдается откат, причем совершенно неестественный. Культура — это набор дифференциаций, набор предписанных функций, которыми нужно владеть, которые можно использовать в своих целях. Почему нужно есть вилкой и ножом, хотя вам, может быть, было бы удобнее лакать? Ну вот потому, что так устроена культура. Кто умеет есть вилкой и ножом, того принимают в хорошем обществе, а кто умеет только лакать из лоханки, того не принимают в хорошем обществе — никакой другой «обязаловки» здесь нет.
И у нас проблема в том, что почти никто уже, так сказать, не умеет есть ножом и вилкой, а, грубо говоря, только лакают из лоханки. Мужики матерятся при бабах, бабы — при мужиках, по-настоящему красиво материться, чтоб дух захватывало, никто уже не умеет... А тут нам говорят, что, пожалуйста, в быту выражайтесь как хотите, а вот в литературе, в том числе и в журнальной, то есть повседневной литературе, которая находится между искусством и бытом, мы этого не разрешим. И какой смысл во всем этом?
Давайте теперь поговорим про этимологию самых популярных матерных слов — хуй, пизда, ебаться.
Относительно этих слов существует популярное заблуждение — якобы они заимствованы из тюркских языков. Это заблуждение довольно часто используется противниками употребления матерной лексики: мол, не только гнусно, но еще и засорение исконно-посконного, «великого и могучего».
Все эти слова, однако, наши, родные. Об этом можно узнать, например, из этимологического словаря Макса Фасмера, который вышел в 1950-е годы в Германии, где хуй, пизда, ебаться удостоились отдельных статей. Правда, в русском издании словаря, вышедшем с прекрасными дополнениями и поправками Олега Николаевича Трубачева, все эти слова отсутствуют: в советской печати, даже научной, мат был ханжески запрещен. При этом словоблядь отсутствует как бы наполовину: сама вокабула блядь изъята, а в соседней вокабуле блуд эта блядь осталась в качестве родственного слова.
В словаре Даля матерных слов не было, но когда в начале XX века этот словарь вышел третьим изданием под редакцией великого польско-российского лингвиста Бодуэна-де-Куртенэ, то в этом издании Бодуэн восстановил матерные слова в редакторских скобках. Сейчас в магазинах продаются репринтные издания словаря Даля, сделанные и со второго, «безматерного», и с третьего, «матерного».
Есть еще хороший словарь — ЭССЯ (Этимологический словарь славянских языков под редакцией того же Трубачева), из которого читатель может узнать общепринятую, абсолютно надежную этимологию слова хуй: ближайший родственник хуя, также связанный с ним закономерным фонетическим и морфологическим чередованием — это хвоя (общее значение у них, видимо, «шип, колючка»). Корень это, несомненно, общеславянский. Единственный вопрос: является ли этот корень общеиндоевропейским, но на него я, не будучи профессиональным индоевропеистом, отвечать не берусь.
В будущих выпусках ЭССЯ будут представлены и гипотезы о происхождении слова пизда; оно тоже, несомненно, общеславянское. До буквы П ЭССЯ еще не дошел, но на это слово есть отсылка в статье о слове гнездо (там принята этимология, которая связывает это слово с корнем со значением сидеть; но это уже спорные детали). Кстати, на основе того же ЭССЯ и Фасмера составлены грамотные статьи про хуй, ебать и пизду в Вики-словаре.
Что касается глагола ебать, то это тоже общеевропейский корень, но с базовым обсценным значением, который, в принципе, всегда обозначал то, что и сейчас обозначает. В русском языке у него есть стяженная форма инфинитива ети (с ударением на последнем слоге). Последний был доминирующей формой в русском языке XVIII—XIX века, а инфинитив ебать был более периферийным (этот вопрос требует дополнительного изучения). Активной эта форма вновь стала только в XX веке, а форма ети, наоборот, постепенно ушла из языка. Теперь многие люди не понимают, что это инфинитив соответствующего глагола и что ети(ть) твою мать вовсе не более мягкое и приемлемое выражение по сравнению со своим нестяженным аналогом. В прошедшем времени форма ёб заменяется на более регулярную с точки зрения современного языка форму ебал, а форма ети — на более регулярную форму ебать. Интересно, что у ети была девокализованная форма — еть. А сейчас люди, когда не могут образовать императив езжай от глагола ехать, часто говорят едь (звучит как еть). И современный носитель языка не понимает, что это едь омофонично глаголуеть, то есть ебать.
Существуют и другие формы, а также матерные корни и слова, которые стали менее употребительны и даже практически выпали из словаря. Это, во-первых,елда и елдак — обозначение пениса, и во-вторых, это муде (тестикулы) и его дериваты типа мудак. То есть слово мудак «более» матерное, чем слово блядь, чего нынешний носитель языка, по-моему, не понимает.
У слова муде единственное число — мудо, а множественное и двойственное число, соответственно, муда и муде. По всей вероятности, мудо (из *mondo, с о носовым) родственно слову манда, которое является словом женского рода с тем же корнем и обозначает женский половой орган. Все эти слова относятся к общеиндоевропейскому языковому фонду.
Могу еще одну короткую историю рассказать, связанную с грубо просторечными словами, не матерными, которая показывает, как функционируют эти социокультурные механизмы и насколько они на самом деле не связаны с реальным происхождением слов, с их этимологией.
Да, давайте.
Это история с детскими глаголами какать и писать, которые приемлемы в детской речи и, в общем, допустимы и во всяком другом употреблении. В отличие от них глаголы ссать (сцать) и срать — грубое просторечие, вульгарное, оно изгнано из литературного языка. Между тем этимология у сцать и срать совершенно невинная. У сцатьдругая ступень чередования корневого гласного отражена в слове сок, а у срать другая ступень чередования отражена в слове сор, то есть это слова, которые родственные словам сок и сор.
На ранних этапах развития языка форма двойственного числа употреблялась для обозначения двух предметов и была противопоставлена формам единственного и множественного чисел. С переходом к более высокому уровню абстрактного мышления происходила и постепенная утрата категории двойственного числа в языке: вместо противопоставления «один — два — больше двух» мы получаем противопоставление «единственное — неединственное». При этом некоторые формы двойственного числа до сих пор сохраняются в современном языке в качестве реликтовых — речь идет о тех существительных, которые обозначали парные предметы и в связи с этим обычно употреблялись в форме двойственного числа (а не множественного, как все остальные): рога, берега, бока, плечи, глаза и тому подобные.
А слова какать и писать произошли похожим образом и в русский язык были заимствованы из французского. Глагол cacare фиксируется уже в латинском языке классического периода, родственное ему греческое слово — это κακός, «плохой», и какать — это, собственно, значит гадить. Но в латинском языкеcacare было очень грубым словом, на письме его избегали даже авторы, не брезговавшие крепким словцом. Вероятно, так же обстояло дело со словом звукоподражательного происхождения *pišare, которое в письменной латыни не зафиксировано, но отразилось во всех романских языках. И оно как достаточно грубое слово продолжает жить в языках-потомках и в языках, заимствовавших это слово у языков-потомков. В современном английском piss — это тоже довольно грубый глагол, хотя, конечно не такой грубый, как fuck. А в русском языке, видимо, через гувернерский французский галлицизмы какать и писатьстали эвфемизмами грубой просторечной лексики, стали словами детского языка, хотя с точки зрения этимологии эти глаголы ничем не лучше глаголовссать и срать.
Скажите, а какие основные методы используются для восстановления этимологии всех этих слов — письменные источники?
Это общий вопрос к исторической лингвистике, и эти слова ничем не отличаются от других слов. Когда у нас есть группа родственных языков (скажем, славянские языки), мы в общем случае предполагаем, что (рассказываю, все упрощая, чтобы было сразу понятно) формы, которые близки в разных языках, отражают некоторую общую праформу (их инвариант). Реальная история, конечно, гораздо сложнее и «извилистее». Но базовый принцип исторической грамматики такой — у нас есть дерево языков, где для родственных языков постулируется язык-родитель, и мы предполагаем, что в таком вот чистом, дистиллированном случае, когда нет каких-то дополнительных возмущающих воздействий, те вариации, которые мы наблюдаем в современных родственных языках, отражают некоторый, когда-то существовавший инвариант.
Ну, например, если есть слово лес в русском языке и слово ліс с тем же значением в украинском, слово бес в русском языке и слово біс с тем же значением в украинском. Мы делаем вывод, что русское «е» и украинское «i» происходят из общего источника, что был какой-то общий звук, который на следующем этапе дал в украинском «i», а в русском «е». Действительно, этот звук обозначался буквой «ять», и эта буква «ять» продолжала существовать в русской орфографии уже после того, как ее произношение перестало отличаться от звука, который обозначался буквой «е» (она называлась «есть»). И вот эти самые «бѣсъ» и «лѣсъ» (через «ять») отражают предыдущее состояние соответствующей общевосточнославянской лексемы. И все остальное так же.
Иногда, с точки зрения неквалифицированного наблюдателя, это сходство между родственными словами совершенно неочевидно, потому что это ведь не сходство звуков в их нынешнем состоянии, это именно установленное соответствие, проверенное на многих и многих парах и цепочках слов, установленные правила перехода, условия перехода одних звуков в другие. Можно, например, легко показать что греческое слово, которое заимствовано в русский язык в форме гипноз, и русское слово сон — это этимологически тождественные слова. И вот этими вопросами, вопросами языкового родства, занимается специальная наука — сравнительное языкознание, она же лингвистическая компаративистика. А историей слов «внутри» языка занимаются историческая лексикология, историческая стилистика и другие лингвистические дисциплины.
Источник: http://lenta.ru/articles/2013/04/02/mat/
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.